Моя судьба с детства была связана с истфаком. Класса с пятого, когда я твёрдо решил, что люблю историю, только и слышал от взрослых мудрые и горькие слова: «В гос идут городские, в политех богатые, а ты, Серёжа, пойдёшь в пед, на истфак, это мальчику не стыдно». Так и сложилось.

Истфак, в первый год моего пребывания на нём, казался хмурым и неприветливым этажом, на котором высокомерные преподаватели и старшекурсники, носящие печать глубокого знания городской жизни на лице, прохаживались по полутёмному коридору, решая им одним понятные задачи. Апофеозом этой непомерно важной суеты оказалось посвящение, которое я, к счастью, наблюдал лишь со стороны (впрочем, истфак научил меня в дальнейшем понимать важность ритуала инициации). От всего этого хотелось убежать на щекотливый осенний воздух, в компании таких же простых ребят и девчат, чем я и занимался основную часть первого семестра. Чудом пережив первую сессию, я всё же решил взяться за ум.

Иногда к нам, ошивающимся в курилке (кафедре, как мы её называли, и которую со временем действительно перестроили в кабинет), подходили старшекурсники и сочувственно спрашивали: «Ну что, Мельникова ведёт?» Мы опускали головы, и протягивали: «Да-а-а-а», а они наперебой делились опытом, живописуя те ужасы, что ожидают нас на экзамене. Но в конце кто-нибудь из них обязательно говорил: «Это что, вот если вы доживёте до Синельниковой», и они тут же воодушевлением рассказывали, что ещё большие ужасы нас ждут на экзамене по средним векам. В следующем семестре ситуация повторялась, и теперь уже оказывалось, что куда страшнее Синельниковой люди с фамилиями Баах или Меха. Так продолжалось ещё долго, но на следующий год уже кто-нибудь из нашего курса имел право подойти к новичкам и, как бы невзначай: «Ну что, как вам античность?», а они смиренно опускали головы и жаловались на трудности получения высшего образования.

Вообще, кафедра зарубежной истории представала в сознании студентов собранием самых строгих и невозмутимых преподавателей, каждая встреча с которыми грозила опасностью быть посрамлённым за невежество, и только смельчаки решались обращаться за помощью. Я помню, какое благоговение вызывал мой ответ на вопрос: «У кого пишешь курсовую»? «У Зубачевского», — гордо отвечал я и наслаждался зрелищем того, как на лице собеседника последовательно проявляются недоумение, ужас, восхищение и неподдельное уважение.

Противоположный образ складывался у кафедры отечественной истории –, как и большой кабинет, полный света, его наиболее полно воплощал Иван Иванович Кротт – громкий, улыбчивый, и, как казалось, понимающий тонкую душевную организацию студента.

Всю суть исторической науки мне преподал Валерий Наумович Либуркин за те пять минут, в течение которых я, заранее готовый к провалу, пытался со второго раза сдать реферат на тему «Крещение Руси». После того разговора учёба на истфаке мне давалась без труда. Я перестал бояться собственного мнения и добавил в образ немного эксцентричности.

Наш курс, конечно, был самый интересный, разнообразный и лучший во всём: здесь и самые скандальные квнщики, и самые отвязные гуляки, и самые роковые красотки, и самые талантливые музыканты, и даже ненадолго затесавшийся в наши ряды криминальный элемент, сеявший смуту и раздор. Единственное, что не могу утверждать, были ли среди нас лучшие историки или педагоги, во всяком случае, я таковым точно не был. Прекрасно помню, каким трудом и стыдом мне давалась практика (а позднее и работа) в школе, и как долгое время интереснее, чем занятия, для меня были организация молодёжного движения или создание рок-банды.

Важным элементом мифологии истфака и университета в целом был благословенный край под названием Иртышское. Мне сказочно повезло оказаться там уже на первом курсе, под чужой фамилией, и я, вчерашний школьник и тихоня, был вброшен в центр неофициальной студенческой жизни, бурной и восхитительно-пьянящей, где один квн сменяет другой, вечер никогда не заканчивается, все поют, шутят и любят жизнь. В каждой из следующих поездок я пытался вновь поймать это ощущение стихийного праздника, но, то ли от избытка впечатлений чувства притупились, то ли я стал серьёзнее и с трудом проникался атмосферой освобождения.

Самым ярким воспоминанием первых студенческих лет, возможно, останется археологическая экспедиция – для меня, домашнего и замкнутого человека, согласие на подобную авантюру уже было смелым шагом, а уж те приключения, что поджидали в дороге и на дальнем рубеже нашей области, и не описать. Вернее, не стоит их описывать в публичных документах. Конечно, мои более расторопные однокурсники пережили гораздо больше экспедиций и приключений, чем до сих пор вызывают у скромного поэта белую зависть.

В дальнейшем меня стала отвлекать деятельность в стенах общежития, работа и прочее, и я не посвящал истфаку столько времени, сколько должен был, но, надеюсь, какую-то частицу свойственного ему здорового снобизма и непринуждённой мудрости смог впитать. В конце концов, именно истфак сделал меня человеком, и я сказочно многим обязан ему и нашим преподавателям. Да, я редко вспоминаю сам процесс обучения, ведь, как я думаю, в высшем учебном заведении важнее плодотворная среда и атмосфера, которая образуется на его территории, чем накопленная сумма знаний. А с формированием среды истфак отлично справлялся, и, уверен, будет справляться и впредь, несмотря на то, что после ремонта улетучился кусочек его неповторимой атмосферы избранности и многозначительности.

С бесконечной благодарностью и любовью

искренне Ваш

Сергей Косов, 2005-2009 гг.